Том 27. Таита (Тайна института) - Страница 16

Юлия Павловна рассчитывала продолжать нотацию, но вдруг остановилась на полуфразе.

— Кто это так надушился? Кто посмел? Лихачева, вы? — сказала она, грозно сдвигая брови.

Красная, как кумач, Маша выступила вперед.

— Что это такое? — накинулась на нее Ханжа.

— Это… это шипр.

Эффект получился неожиданный.

Маша растерялась, и трепещущие губы девушки произнесли то, чего от нее и не требовалось вовсе. Вопрос инспектрисы отнюдь не относился к названию духов, он просто выражал высшую степень негодования.

— Ага, шипр! Вы осмеливаетесь еще и дерзить, мало того, что отравляете воздух этою дрянью.

— Это шипр, — уже ни к селу ни к городу подтверждает Лихачева в то время, как другие трясутся от смеха.

— Прекрасно. Вы отправитесь сегодня же в лазарет и возьмете ванну. Слышите ли? — Ванну, чтобы избавиться от этого ужасного запаха, — повышает голос инспектриса.

— Но… это невозможно, — лепечет смущенная Маша, — я впиталась в него.

— Что такое? — грозно поднимаются брови инспектрисы.

— То есть, он… то есть, шипр, впитался в меня, — поправляется Маша.

— О, это бесподобно, — улыбается инспектриса. — Это великолепно! Молодая девушка, вступающая через полгода в свет, впитывает в себя не основы религии, не правила добродетели, а какие-то скверные духи.

— Они не скверные, m-lle. Уверяю вас, они стоят семьдесят копеек лот.

Последняя фраза вконец погубила бедную "фабрику Ралле". С жестом, полным презрения, инспектриса махнула рукой.

— Вам будет сбавлено два балла по поведению за шипр и два за дерзкий ответ, — проскандировала она зловещим голосом и тотчас же обратилась к другим воспитанницам: — Теперь я желала бы знать, где вы были?

Что было ответить на такой вопрос? Все, что угодно, только не правду. Сказать правду — значило бы погубить Тайну, Ефима и Стешу. А этого ни под каким видом делать было нельзя. И Ника Баян, заранее возмущаясь неизбежною ложью, выступила вперед.

— Мы были около сторожки Ефима, m-lle. Нам надо было сторожа, — произнесли покорно ее розовые губки.

— Зачем? Чтобы послать его за какою-нибудь дрянью, вроде чайной колбасы или дешевых леденцов? — с новой презрительной улыбкой допытывалась Гандурина.

Легкое замешательство задержало ответ Ники. Отвечать, что она, действительно, хотела послать за покупкой Ефима, конечно, было нельзя. Сторожам и девушкам-прислугам было строго-настрого запрещено ходить за сладкой провизией и другими покупками для институток. Все это должно было приобретаться при благосклонном участии классных дам, под их неизменным контролем. Каждый нарушивший это правило со стороны сторожа или прислуги неизбежно платился наказанием или же вовсе лишался места.

И, зная это прекрасно, Ника избрала совершенно иной план действия, более сложный и утонченный, не грозивший никому, кроме ее самой. Вся раскрасневшаяся она сделала шаг вперед.

— M-lle, — кротким и печальным голосом произнесла шалунья, — я виновата во всем одна. Ефим не знает даже, что я была здесь. И моих подруг я уговорила пойти со мною. Такой ранний час. Так темно и тихо. Такая жуткая «мертвецкая». Мне было страшно одной…

— Но зачем же вы пришли сюда? — чуть ли не взвизгнула Юлия Павловна, снедаемая любопытством.

Ника замирает на мгновение в молчании. Все ждут ее ответа, больше всех инспектриса Гандурина. И вот с дрогнувших губок Ники срывается никем не предвиденный ответ:

— Я хотела поговорить с "ним".

— Что? Что вы сказали?

Пальцы Юлии Павловны остро впиваются в руку девушки. Ее глаза, как две стрелы, пронзают Нику. Если бы эти стрелы имели возможность убивать, то хорошенькая Ника Баян, наверное, уже лежала бы у ног инспектрисы, пронзенная ими насмерть. Но лицо самой Ники внезапно приобретает ее обычное задорное веселое выражение.

— Ну что ж такого, m-lle, — говорит она, тряхнув плечами — ну что ж такого? Я хотела поговорить с Ефимом.

О, этого еще недоставало. Институтки трясутся от усилия удержать смех. Лица их красны, черты искажены. Гандурина до того растерялась от этого неожиданного признания Ники, что положительно теряет дар слова.

И только после продолжительного молчания она поднимает палец к небу и торжественно говорит:

— Баян, я уважаю вашего отца и жалею его, потому что воистину горькое испытание иметь такую дочь. Вы интересуетесь разговором с простым сторожем. Ужас! Ужас! Я не хочу наказывать вас за это, Баян, так как вы были чистосердечны и покаялись мне во всем откровенно, но я требую, чтобы вы выбросили вашу дурь из головы, а для этой цели молились бы ночью. Молитесь, кладите по десяти поклонов утром и вечером, читайте по две главы Евангелия ежедневно, и, может быть, Господь милосердный избавит вас от наваждения и просветит ваш ум. А затем я требую, я беру с вас честное слово, что вы не будете искать больше случая увидеть Ефима и караулить его здесь. Вы должны дать мне это слово, Баян, — торжественно заключила свою речь инспектриса.

— Я даю вам его, m-lle. Я постараюсь исполнить все то, что вы говорите, и надеюсь, что ваши советы спасут меня, — исполненным смирения тоном шепчет Баян.

Юлия Павловна растрогана и польщена. Обаяние этой очаровательной девушки-ребенка действует и на нее. Никто еще с нею не говорил так чистосердечно. И потом, не так уж, в сущности, грешна эта девочка с поэтичной головкой, с глазами, как две далекие небесные звезды, что чувствует потребность поговорить с посторонним человеком. И костлявая рука инспектрисы протягивается к юному свежему личику, а скрипучий голос бубнит протяжно: